Стивен Эриксон

Отчаянием. Или, быть может, почти вечность спустя — лишь его прахом.

Здесь, вокруг нас, древнее знание — этого нельзя отрицать. И всё же, любопытствует Крупп, есть ли здесь память? Настоящая память? Об оживлённой плоти и прикосновениях ветра, о смехе детей? Память о любви?

Когда ты застыл между жизнью и смертью, в леднике промежутка меж ними, как можно сохранить смертные чувства? От них не остаётся даже эха. Лишь память льда, воспоминание о льде и ничего больше. Нижние боги… Какая скорбь…

Я провалился в оживший кошмар, и чудовище, что гонится за мной, — я сам.

У войны — своя необходимость, Корлат, и я всегда это понимал. Всегда знал цену. Но сегодня, глядя на сделанное моими руками, я понял ещё кое-что. Война — это не естественное состояние. Введённое извне, и притом до Худа нездоровое. Следуя его правилам, мы добровольно губим свою человечность. Не говоря уже о справедливых побуждениях и достойных целях.

О да, война вводит своё правило — правило крайностей. Грубо, но просто. Здесь нет места человечности. Совсем нет места.

— Мы не боимся изменений. Мы не противимся им. Баргасты должны признать, что расти — нужно, пусть и болезненно.

Сердце мудрости — терпимость. Я думаю так.

Различие между мной и Буком, — проговорил Итковиан, — состоит в понимании искупления. Я принимаю страдание, какое досталось мне, и тем самым — ответственность за всё, что сделал и не сделал.

Разнообразие — большое богатство, Хумбролл Тор, ибо оно — родина мудрости.

Невозможно правдиво передать миг предательства, ибо, скрытый в себе самом, он приносит такое внезапное понимание, что человек готов отдать собственную душу, лишь бы отменить произошедшее.

Пожалуйста. Ты должен понять. Памяти место в почве, в камне, в ветре. Воспоминания — невидимый смысл земли, тот, что трогает душу всякому, кто только её увидит — по-настоящему увидит. Трогает легчайшим шёпотом, старыми, почти бесформенными отзвуками, к которым смертная жизнь добавляет свои собственные.