Без разрешения

Когда я покидаю здание с чувством вины за собственное существование, ливень стихает. В моей — бывшей нашей — квартире травят клопов, и мне некуда идти после. Из моей — бывшей нашей — любимой булочной я звоню ей. Я рассказываю о своём провале: она, конечно, находит успокаивающие слова, и мне приятно чувствовать, что меня жалеют. Свежевыпеченный хлеб красиво разложен в плетёных корзинах в витрине, и он совершенно не пахнет: он никогда не пах, даже в тот день, когда мы съели половину буханки, пока добрались до дома. Тогда я радовалась, что очередное клише удалось воплотить в жизнь: вот мы несёмся по холодеющему проспекту, и в руках у нас хлеб в бумажной обёртке и ровно полкилограмма черешни, и мы будем счастливыми ещё примерно две недели, пять дней и два часа.

«История повторяется дважды — сначала в виде трагедии, затем в виде фарса», — гласит гегелевская максима.

Я достаточно знаю про Дэвида Харви и журнал Artforum, чтобы мы могли заняться сексом.

детские образы и дет­ские трав­мы вообще красной нитью проходят через весь сборник

Свежевыпеченный хлеб красиво разложен в плетёных корзинах в витрине, и он совершенно не пахнет: он никогда не пах, даже в тот день, когда мы съели половину буханки, пока добрались до дома. Тогда я радовалась, что очередное клише удалось воплотить в жизнь: вот мы несёмся по холодеющему проспекту, и в руках у нас хлеб в бумажной обёртке и ровно полкилограмма черешни, и мы будем счастливыми ещё примерно две недели, пять дней и два часа.

Я приехала домой, она накрыла меня одеялом и принесла мне чай, а потом мы смотрели одну из этих кулинарных передач, после которых хотелось печь что-то необыкновенное: желание сильное и потому никогда не пересекающее границы реальности.

Окно комнаты выходит на лоскутные крыши соседних домов; вдалеке за ними можно разглядеть собор — самый его купол. Трогательно маленький, он светится в полумраке, и объектив телефонной камеры улавливает только его тёп­лый свет, как от свечи.

Мне кажет­ся, что фильм — такой же свидетель нашего рас­ставания, как и город, соборы, крыши и все, с кем я не встретилась в эти дни.

Давид обнимает меня сзади за талию, и я думаю о том, какое это верное положение, почти незнакомое мне, вот так опираться на другого. Как неожиданно для себя я готова отдать за него многое. В темноте я не знаю точно, кто стоит за моей спиной.

Это значит, что текст перестаёт ощущаться как внеположенный предмет, продукт когнитивной и эмоциональной работы (хотя такая рабо­та, безусловно, ведётся). Текст начинает опознаваться в качестве среды, то есть изменчивой, постоянно развивающейся системы, своего рода лабиринта со множеством различных траекторией движения, входов и выходов и, разумеется, тупиков. Научиться обитать в этой среде, двигаясь по лабиринту, — означает освободиться от иллюзии подручности текста и от бессмысленного стремления его приручить, в хорошем смысле потерять страх. Разница здесь приблизительно как между дачным купанием в тазике с водой и плаванием в природном водоеме, будь то океан или речка. Расставание с тазиком и выход в стихию, буйствующую по своим собственным законам и призываю­щую к борьбе, — отправная точка литературного письма. Конечно, авторы то и дело хватаются за спасительный тазик, и потому язык этих текстов всё ещё находится в стеснённых обстоятельствах, скромно ищет себя. Но это, как часто бывает, вопрос времени, усилия и отважного любопытства ­— короче говоря, это опять вопрос любви.