Cобрание стихотворений 2002—2020

Когда я открыл глаза, мы были уже в городе...»
Когда я открыл глаза, мы были уже в городе, освящённом

именем божества, т. е. — в Осирисграде.
Огромная дева с мечом, вылепленная из ветра тем, кто,

как я много позже узнал, учился в той самой гимназии,

в которой потом учился и я,
в сверкании душной грозы возвышалась над страшным курганом,
в котором, как принято в наших степях, покоился преданный

пламени пепел
непримиримых врагов — впрочем, давно примирённых,

а из земли выпирали
каменные тела недопогребённых гигантов, и, как и бывает

в святилищах,
жертвенный мерный огонь выходил из земли через факел,

который держала рука
(а тело — было закопано),
словно спрашивая, готов ли я, слабый ребёнок, пройти

очищение тем, что
видели прежде другие. Я, пожалуй, был неготов, но дед мой

прошел сквозь врата,
незримые внешнему взгляду, он здесь видел пламя и кровь
совершавшейся гекатомбы. Так или примерно так
будущий я отвечал изнутри меня прежнего,
и врата расступились. И мы вплыли во внутренний Нил

3. «Дальше располагался канал...»
Дальше располагался канал

имени Ленина, вырытый после войны

военнопленными немцами,

сдавшимися в Сталинграде

и в окрестных сарматских степях,

также вольнонаёмными нашими

и советской «лагерной пылью», —

напоминавший размахом

святилища фараонов,

воспетый С. С. Прокофьевым.

Но я тот канал помню плохо.

Мы поднимались шлюзами

ночью, как и положено плыть

на встречу с богом умерших,

вверх по внешнему Нилу —

туда, где в короне письмён

Осирис-Лениносталин

с душой в форме пламенной птицы

поверх своей гробницы

ожидал спешащих на суд

в утро степи, с душой налегке

Будто выцветшая киноплёнка...»
Будто выцветшая киноплёнка

(да к чему это «будто»! — она)

оживают в сознанье ребёнка

незабытого лета страна
и река, по которой плывём мы

на колёсном ходу: по воде

расстилается дым невесомый,

свет на поручнях, лицах людей,
что на палубе; круг совершает,

уходя на Москву, пароход;

и никто в этом кадре не знает,

сколько — много ли? — лет проживёт,
пока дым — от внезапного ветра —

закрывает и палубу и

под конец сверхкороткого метра

даже лица счастливой семьи
в год, мне кажется, семидесятый,

в прошлом веке, в летучем дыму —

осознать обратимость утраты

только зрелому сердцу-уму
можно, глядя, как те пассажиры —

чуть к востоку и вверх по реке —

на простор пробуждённого мира

и вот, когда завершился прогон,

к первой (вне сцены бездарно одетой:

в какую-то куртку на рыбьем меху)

подошёл её не-сценический спутник,

тоже занятый в этом действе,

сказал: «В общем, скоро поговорим», —

и исчез — — сразу за этим я вышел

вовне, в слепящее солнце марта,

что собой залило живую лазурь, —

прочь из утробного мрака предсценья —

а та, что в куртке на рыбьем меху,

она безудержно рыдала у входа:

всё, что склеилось в свете мерцающем рампы,

вмиг распадалось в слепительном дне.
Чему удивляться! — никакая

революция власти и смысла

не изменит счастья или несчастья.

Как когда-то сказал наш стихийный поэт,

всем бы нам, называющим всё по имени,

чтобы отнять аромат у цветка,

жить вот так, как дышим, прямо и просто —

изнутри ощущая свободный восход

чувства, не затенённого сирым, бледным,

безотрадным шумом пустого ума

VI. Вашингтон в январе
Возвращаться в места,

где был невозбранно счастлив,

бессмысленно, ибо сверхсвет

их навсегда внутри;
да и места, какие

опаляло восторгом,

всё ещё состоят

из улиц расчерченных, где
вывески, магазины,

I. Памяти модерна
Я вырастал в южном городе, где

все строения были трёх типов: советский конструктивизм —

на хрустнувших, свежих костях

векового уклада,

что процвёл у сарматских курганов;
сталинский душный ампир, колебавшийся тяжеловыйно

диплодоками грузных дворцов: совпартшколы

(теперь в её нишах картавого трикстера в кепке

заменили грудастые девы с мечом и весами)

и чёрно-жёлтого цирка «с конями»;
а ещё — модерн; его было больше:

на фасадах огромные головы в воскрыленных шлемах,

театральные маски, моллюски, растения, вьющиеся решётки,

в парадных — резные двери со львами, потолки по четыре

метра

и надписи всюду «для писемъ и для газетъ». В нашем районе,

утонувшем в акациях и тополях, не было ни одной

в пореформенной орфографии. Я с трудом понимал,

что такое «совѣтскій укладъ». Весь уклад был таким, как

сложился

до Великой войны, до скрежещущей катастрофы,

до того как слизало её огневым языком

и смысл, и сознанье уклада.
*

Пусть, если жизнь была

наша совсем не тем,

смоет как гарь со стекла

этот позор совсем,
и как в чернозёме зерно,

брошенное на всход,

из семядолей оно

выпорхнет и рванёт
в будущее — огонь

порхом своим вороша,

сев на мою ладонь

нового смысла душа,
где как в щадящий доспех

я стою облачён

в Звук, непрозрачный для тех,

кто к огню обращён

XXII. Огонь
Б. З.
Что-то сдвинулось, какие-то гигантские колёса

заскрежетали. Вы так долго кричали: «Пожар!»,

что он и пришёл, поедающий

изнутри и извне, словно скорлупы

пробуя жалом, взвиваясь вороньими хлопьями

как листва в ноябре. Не всякий сейчас его выдержит.

Но для вас, воющих и голосящих,

разве он не был светом в конце грязной площади?

Не струился короной над жаром жерла,

где в печах очистительного крематория

закаляется глина нации, и пеплом становятся трупы врагов?
Теперь только два пути: в жерло огневое

или в кровавую глину (для тех, кого смяло).

Кто, как думал поэт перед прошлой войною,

силы найдёт умереть, тот и умрёт.
Что ж, доставайте мечи, надевайте шлемы,

пакуйте свои вещмешки, твердите молитвы.

Прошлое никогда не останется вашим.

Я ж не хочу стоять к нему даже близко.
Пламя разъединяет вас и меня

XXI. Удар стрелы
Майя, уроженка Рагузы,

дочь поэта, мальчишкой задетого

полыханьем войны на Балканах,

а потом утонувшего в озере

вскоре после рождения дочери
(как сказал мне общий знакомый:

«То была его лучшая строчка», —

я-то знал, что рождение Майи,

а не гибель в нелепой воде),
ты любила дыхание моря,

его — вымолвить страшно — лазурь;

всё звала меня: «Съездим-ка лучше

во Флоренцию!»

Это случилось

так давно, что покрылось словами

разрывающих память стихов.

Нам с тобой хорошо было в Риме.

Впрочем, я отвлекаюсь, прости.
Вот теперь я на «Красной стреле»

и почти незаметно скольжу

майским солнечным утром через

Апеннины, меж срезами гор,

удивляясь тому, что уши

чуть закладывает при подъёме —
только так и взмывает стрела,

набирая скорость удара.
На вершинах леса негустые,

всюду выкошена трава.
Вот уже впереди показалась

в короне из синих холмов

Флоренция, с центром, где Арно

зеленеет, блескуче змеясь

мимо дивных Уффиций.
Ты, как все на Балканах,

занималась ещё колдовством.

Как теперь спустя девятнадцать

лет я здесь очутился? Зачем?
Остаётся открыть глаза.
Предо мною сивиллин портрет,

что на тёмном фоне пророчеств

в левой держит книгу на прочных застёжках,

в правой — свиток; до полу покрытая

жаркой тканью тёмного золота,

перевязаны густо вьющиеся

её пряди цвета каштана

чёрной лентой — совсем не похожа,

но так странно напоминает

не чертами (твои были тоньше —

да и родинка над губой!),

а каким-то сверхмирным зрением. —
Ну, а автора мы не знаем. —
Воздух смеркся от света внутри.
О, когда бы беглым ударом

в вечный кратер бессонно бодрствующего,

сознанья (моё — таково),

ты сейчас осветила б дорогу

от такого тогда до сегодня

и развеяла б серую дымку

облаков вокруг Апеннин!
Дождь собирался да всё не идёт.
«Дождь идёт, а я расту», —

это всё, что ты знала по-русски.
Мы не выросшие остаёмся

в завихренье иссушенной памяти,

что водой с Апеннин или Арно

(он блестит и змеится под окнами,

когда вдруг по хребту его ряби,

пробегает на лодке гребец)

всё не освежается.
Знаешь,

те, кто выжигал твою землю,

иссушая её огнями —

пустоглазая нежить, вспорхнувшая

из подвалов сознанья сквозь веки

отягченные Вия, —

те теперь подступают к моей.
Мне так странно тебе говорить это.

Лучше море, лазурь, шелест леса.

Лучше спазмы надежды на фоне

полыхающего подсознанья.
Всё связалось, всё объяснилось.

Как стрела, поразившая цель