Дмитрий Рублев

Датский литературовед Георг Брандес сравнивал его со Львом Толстым, замечая при этом, что оба они — «идеалисты и оба имеют темперамент реформаторов. Оба по натуре миролюбивые люди, и Кропоткин наиболее

миролюбивый из двух, хотя Толстой проповедует постоянно мир и осуждает прибегающих к силе для защиты своих прав, тогда как Кропоткин оправдывает их и поддерживает дружеские отношения с террористами» [16]. А китайский писатель Ба Цзинь, переводивший труды Петра Алексеевича на китайский язык, писал знаменитому историку анархизма Максу Неттлау: «Кропоткин — это истинный пацифист. Я рискну сказать, что, даже когда он держал револьвер, его сердце было полно любви, потому что он никогда не выказывал чувства ненависти к кому-либо и никому не причинял зла» [17].

самого известного анархиста планеты Земля

Ученики отреклись от своего учителя, испытав глубокое разочарование в нем. А он, в свою очередь, не поддерживал петроградских анархистов, полагая, что внутренняя рознь в стране чревата военным поражением России и ее союзников, грозящим превратить европейские страны — и в первую очередь любимую им колыбель революций, Францию — в германские колонии

Знатнейший аристократ самых что ни на есть «голубых кровей», он умел довольствоваться малым, жил скромно, любил физический труд, сам мастерил мебель и с увлечением ухаживал за садом и огородом.

Верные анархистскому идеалу свободной любви, понимаемой, впрочем, не как беспорядочная половая жизнь, а как добровольные, партнерские отношения, которые продолжаются столько, сколько длится сама любовь, и заканчиваются тогда, когда она проходит, супруги не стали совершать ни церковных, ни гражданских обрядов, но заключили друг с другом своеобразный договор. Это свободное соглашение должно было действовать в течение трех лет, после чего могло быть продлено или расторгнуто, по желанию любого из супругов. Вместе они прожили 42 года, а этот договор продлевали 14 раз, и он действовал вплоть до самой смерти Петра Алексеевича [747].

Да, Петр Кропоткин приветствовал свободный договорной брак, поддерживая всех, кто шел по тому же пути. В одном из писем Келти он открыто высказался на сей счет: «Я думаю, что брак — слишком святая вещь, чтобы быть опошленной вторжением таких нарушителей святости брака, как кюре или мэр. Если это не является абсолютно необходимым по каким-либо политическим причинам, — никогда не надо этого делать. Брак — такая личная вещь, где ни церкви, ни государству нечего делать. <…> Если брак сам по себе не свят, будет ли он более священным после благословения мэра?» Как ни странно это звучит, даже церковный брак он уважал больше, поскольку речь шла об убеждениях людей, действующих исходя из религиозной веры, а не из повиновения введенным кем-то законам: «Я понимаю церковный брак, заключаемый религиозными людьми, но гражданский брак — простое лицемерие: чем скорее он исчезнет, тем лучше» [748].

К жене Кропоткин относился с нежностью. «Милая, горячо любимая», «роднуша», «мое родное дитя», «гуля», «голуба», «голубка», «голубинька», «голубушка», «ласточка» (сокращенно «ласта»), «люба», «любка», «любочка», «люлька», «милка», «радка» — так называл он Софью в своих письмах. В долгие периоды разлуки, когда Софья уезжала учиться в университет, писал с еще большей нежностью, страстью и, конечно, с юмором.

Кропоткин поставил перед собой поистине грандиозную задачу — создать целостную анархистскую картину мира, построить величественное здание «научного анархизма», разработав систему воззрений, которая объясняла бы все сферы жизни природы и общества и была бы основана на универсальном принципе свободы.

Кропоткин поставил перед собой поистине грандиозную задачу — создать целостную анархистскую картину мира, построить величественное здание «научного анархизма», разработав систему воззрений, которая объясняла бы все сферы жизни природы и общества и была бы основана на универсальном принципе свободы.

Самоуправление, автономия, децентрализация, солидарность и взаимопомощь — таковы были основные черты общественной модели, которую обосновывал Петр Алексеевич.

Прав он был или нет в своем стремлении разработать единую философию анархизма, но одно несомненно: Петр Алексеевич был твердо убежден в возможности и необходимости это сделать. Намерение вполне в духе XIX столетия с его неколебимой верой в науку и прогресс. Революционерам того времени полагалось быть оптимистами. Умами владел позитивизм. Прогресс человечества, наука, путь вперед, к светлым горизонтам знаний и овладения силами природы, — это была поступь, которой, казалось, не будет конца. Социалистов и анархистов питала надежда на расцвет сказочной по мощи техники, на то, что она вот-вот освободит человечество от тяжкого груза нетворческого и рутинного труда, если только этому не помешает паразит-капитализм. Вера в скорое материальное изобилие, когда потекут наконец молочные реки в кисельных берегах, а земной шар станет утопической страной Шлараффией, в которой всего будет вдоволь и человек избавится от тяжкого труда, была в их представлении тесно связана со свободой и ее осуществлением. Революционеров влекли любовь к людям, доверие к изначально доброму в них. Они надеялись на устойчивость и укорененность социальных инстинктов солидарности, невзирая на все ужасы капиталистического и государственнического себялюбия.