Элизабет Боуэн

Приятелей Дафны она теперь боялась гораздо меньше, потому что научилась справляться с их суетливостью. В людях нас обычно пугает неутомимая, кипучая деятельность. Но здесь, в Силе, деятельность проявлялась только в движении – отвлеки человека от его занятий, и он заодно отвлечется и от своих мыслей. Достаточно было остановить этих молодых людей, как они останавливались напрочь, будто часы. Поэтому эта их пауза на пути к воскресному чаю не была заполнена ничем, совершенно ничем. Вполне может, они уже улавливали призрачные ароматы горячих пышек с изюмом, шоколадного печенья и нагретых кожаных кресел, доносившиеся из дома Ивлин. Они прогулялись, они возвращаются, они, похоже, провели время с пользой.

В желании представить возлюбленного обществу есть что-то первобытное, в желании показать всем, что ты любима, кроется часть самоуважения.

У одного человека точка зрения всегда будет неполной – когда ты одна, трудно разобрать, что смешно, а что нет. Чем любовь безусловно хороша, так это удовольствием, с которым влюбленные сверяют свои впечатления от произошедшего. Порции казалось, что с их последней встречи она ни разу еще не смеялась – улыбаться она, разумеется, улыбалась, но чаще чтобы сделать людям приятное. Нет, не стоит им бродить у моря.

Тем, кто живет надеждами, порой тяжело бывает признать, что они исполнились. Надежда – самая опасная форма мечты, и когда мечты сбываются, то сбываются они в реальном мире, разница эта ощущается смутно, но зачастую весьма болезненно.

Одной Порции дозволено было присутствовать при этой мрачной перемене – перед ней одной ему не нужно было притворяться, что она существует, потому что для него ее больше не существовало. Нежная или дерзкая игра в полувлюбленность со взрослыми людьми становилась подчас слишком изнурительной, слишком утомительной для Эдди. От одной Порции он мог отмахнуться – вот так, в мгновение ока – с усталой простотой. И потому у нее одной было особое право: он позволял ей оставаться с ним рядом по меньшей мере во плоти, когда сам он фактически был не с ней, уходил от нее. Никто не умел быть рядом так ненавязчиво, как она. Он воспринимал ее как стихию (например, воздух) или как некое состояние (темноту) – это они соприкасаются с тобой ровно и легко, когда человеческих прикосновений вынести невозможно. Он мог смотреть сквозь нее, не удостаивая ее ни малейшим взглядом, не чувствуя никакого стыда за пустоту, которая наверняка заметна в его глазах.

Может, это и вульгарно – думать, будто я что-то из себя представляю, но куда хуже думать, будто я не представляю из себя ничего. Конечно, у всех у нас много общего, но все это общее просто ужасно. Я и в себе-то самом почти все ненавижу, как же я могу терпимо относиться к другим людям?

Я сказала, что это очень правильно, потому что характеры у людей то и дело меняются, в зависимости от того, что с ними происходит. Он ответил: нет, я не права, это все, что происходит с людьми, зависит от их характеров.

Когда я только сюда приехала, миссис Геккомб была одета в шубу. А сейчас настоящее лето, хоть все вокруг пока бледно-зеленое. В это время года все очень быстро меняется, каждый день происходит что-то новое. Всю зиму не происходило совсем ничего.

– Понимаешь, я к такому больше привыкла. Дома у Анны я никогда не знаю, что произойдет дальше, а тут – даже если и не знаю, то меня это не очень беспокоит. В каком-то смысле у Анны дома ничего и не происходит, ну, может, и происходит, только я об этом не знаю. Но здесь я сразу понимаю, что люди чувствуют.

– Интересно, а я? – задумался Эдди. – Я догадываюсь о том, что люди чувствуют, и это уже само по себе отвратительно. Интересно, окажется ли правда лучше или гораздо хуже? Правда – в смысле насчет того, что чувствуют другие. О своих-то чувствах я все уж слишком хорошо знаю.

– И я.

– Знаешь все о моих чувствах?

– Да, Эдди.

– Теперь я чувствую себя виноватым.

– Отчего же?

– Ну, ты ведь даже не представляешь, как я, бывает, себя веду, а я сначала что-нибудь сделаю и только потом понимаю, что именно чувствую.

– Получается, ты не знаешь, что ты можешь почувствовать?

– Нет, крошка, понятия не имею. Это все совершенно непредсказуемо. Вот что самое плохое. Тебе стоило бы меня бояться.

– Но я только тебя и не боюсь.

– Погоди-ка… черт! Камешек попал в ботинок.

– Мне тоже, если честно.

– Так чего же ты молчала, глупышка? Зачем было мучиться?

Они уселись на бугорок и оба стянули ботинки. Их вдруг окатило светом от маяка, и Порция сказала:

– Смотри, у тебя на носке дырка.

– Да. Этот маяк – словно Божье око.

После того как все перевернется внутри, очень важно зацепиться за что-то незыблемое. Сама эта незыблемость, само ощущение того, что с этими вещами ничего не происходило, восполняет нашу уверенность. Люди не вешали бы картины над каминами строго по центру, не приклеивали бы обои так, чтобы узор казался бесшовным, если б им не казалось, что с жизнью можно как-то договориться. Вот это мы подразумеваем, говоря о цивилизации: вещи напоминают нам, что все непредвиденное, все неслыханное дает о себе знать до чрезвычайного редко. В этом смысле уничтожение зданий и мебели отзывается в сердцах куда острее, чем уничтожение человеческой жизни. Разговор с Дафной был хоть и ужасен, но все же, если вдуматься, не так бесповоротно фатален, как землетрясение или упавшая бомба.