Оксана Васякина

Поэзия о памяти и забвении — это опасная вещь. Она угрожает тем, о ком помнят, но особенно тому, кто помнит и хочет забыть. Она спасает тех, кого помнить необходимо.
Я хотела забыть многие вещи — насилие, чувство отчужденности, нищету — и написала об этом целую книгу, после чего была осуждена за нее теми, кто помнил меня и знал. А потом прощена. В этом тоже кроется сила поэ­зии, она умеет помочь простить. Она научает прощать и обращаться к чужому опыту.

Мне было понятно ее желание сбежать из Усть-Илимска, было мне понятно и то, что побег возможен только тогда, когда даже дома ты чувствуешь себя бездомной. Просто отказаться от нажитого, просто бросить все и уехать в неизвестный чужой город, потому что все, что тебя окружает и тебе принадлежит, на самом деле тебе не принадлежит. Я сама чувствовала в себе эту бездомность — кажется, она появилась раньше меня самой

В январе, когда мама стала умирать, мне стало ясно, что мое триумфальное возвращение в Сибирь будет теперь не таким триумфальным. Конечно, оно сохранило ритуальный характер, но логика моего движения и чувствования изменилась. Все перенастроилось на траурный лад. Моя дорога превратилась в дорогу матери.
Теперь я сидела в своей московской квартире на проспекте Мира и смотрела в одну точку. Весь мир схлопнулся. Все, что я строила и воображала, стянулось в одну серую металлическую урну.

Я летела в Москву, где у меня была нелюбимая работа и нелюбимая девушка. Нелюбимое все. Когда мама была жива, она звонила мне, чтобы рассказать о себе. Она рассказывала мне о больнице и болезненных больничных процедурах. Рассказывала о собаке, которую они воспитывали вместе с Андреем, об огороде, который с каждым годом ей становилось все тяжелее обслуживать. Жара Волгоградской области усугубляла ее болезнь, ей становилось все хуже и хуже. После долгого своего рассказа она скупо спрашивала, как у меня жизнь, и я так же скупо отвечала, что все хорошо. Я одновременно и желала, и с той же силой не хотела рассказывать ей о своем быте. Я не знала, какой язык мне подобрать, чтобы рассказать ей свою жизнь.

Я помню мамины руки, красивые руки. Они всегда были скупыми и не давали ласки. А когда бригадир похоронной команды при мне развязывал мамины руки в гробу, я увидела, что они все такие же красивые, только теперь каменные. Еще холодней и скупее

в Усть-Илимске не было интернета, и новую музыку нам привозили из других городов, а потом мы распространяли ее по локальным сетям. Это был 2006 год

Я выбрала «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург и «Раковый корпус» Александра Солженицына. Должно ли быть предсмертное чтение легким и внушающим надежду? Нужно ли вообще перед смертью читать? В чем вообще смысл книг в таком случае?

В 1954 году, между второй и третьей ссылкой, поэтесса Анна Баркова пишет коротенькое эссе, которое называется «Обретаемое время». Она использует название последней, не прочитанной ею части прустовского цикла «В поисках утраченного времени». Б

Я хотела бы, чтобы этот текст был полифоническим. С помощью воображения я стараюсь попасть в голову умирающей матери и почувствовать то, что чувствовала она. Это очень сложная работа, это даже не работа, это попытка мучительного дыхания там, где дышать невозможно.

Мне казалось, что все вокруг пустое, как белая скорлупка от яйца. Чтобы мир не казался мне таким пустым и бессмысленным, а мамина смерть незначительной и будничной, я собрала поминки на сорок дней: сделала закрытый ивент в фейсбуке и пригласила всех, с кем мне бы хотелось разделить свою пустоту.
Все приходили и несли цветы, еду, говорили соболезнования, мне казалось, что наполняющийся женщинами дом набирает телесную силу и жизнь. Я и сама наполнялась от благодарностей и участия. В некотором смысле я перепридумала формат поминок: это была тихая вечеринка с вином, цветами, хумусом, разговорами о смерти, умирании и скорби