Ильдефонсо Фальконес

Старая проститутка переводила взгляд с одного на другую.
— Эй! — крикнула она Маравильяс. — Ты мне всех клиентов распугаешь.
— Твоих-то клиентов уже не напугаешь ничем, — ответила trinxeraire.

В Барселоне насчитывалось двадцать тысяч домашних работниц, большей частью из самого города и окрестных местечек. Возраст этих женщин колебался между пятнадцатью и пятьюдесятью годами, хотя в большинстве своем они были ровесницами Эммы, двадцатилетними. Молодые девушки, питающие надежду выйти замуж и избавиться от службы в богатых домах, чтобы делать то же самое в убогих жилищах, с одним туалетом на этаж, без водопровода, света, газа, каких бы то ни было удобств, да и такую квартиру часто приходилось делить с другой семьей.

девушки, питающие надежду выйти замуж и избавиться от службы в богатых домах, чтобы делать то же самое в убогих жилищах, с одним туалетом на этаж, без водопровода, света, газа, каких бы то ни было удобств, да и такую квартиру часто приходилось делить с другой семьей.

Одну такую изнасиловал хозяин. «Но он мне дал пять песет и попросил прощения! Сам сеньор дон Марселино! У меня! У меня попросил прощения...»

Ха! — рассмеялась Эмма. — Не родился такой человек...
— Правильно, — перебил Антонио, обхватив сильными, мозолистыми руками ее лицо. — Не родился, — повторил он, — но... я хочу, чтобы он родился.

модернизм в литературе — это довольно просто: выбираешь кучку редких, звучных и непонятных слов, какими нормальные люди не пользуются, и сочетаешь их друг с другом. Вот, например, «хризолитовый»! Как тебе нравится «хризолитовый»? — (Далмау усмехнулся, будто услышал шутку.) — Так вот, ты говоришь о хризолитовости чего-то такого... Ну, всегда лучше приплести нечто, не имеющее цвета: ветер, к примеру. «Рокотал хризолитовый ветер...» — сочинил он на ходу.

В этом нет никакого смысла, — заметил Далмау.
— Эка важность! Все дело в эстетике. Вот чего мы взыскуем: красоты. Речь не о том, чтобы передавать идеи. Сегодня мы гонимся... — Поэт взмахнул рукой. — Гонимся за красотой... даже в смерти. Важно лишь одно: искусство. Искусство для искусства. Ни учреждение, ни территория, ни власть, ни чувство не заставят нас написать ни единой буквы.
Далмау раздумывал над этим в тишине, которая наступала, когда поэт пропадал, сделав себе укол заржавевшей иглой.