Геннадий Прашкевич

железом…»
Ну зачем это, брат Игнатий? – хотелось спросить Ивану. – Ну почему сразу железом? Почему скорбию?
«И Он вывел их из тьмы и тени смертной и спас их от бедствий…»
Иван перекрестился.
«От всякой пищи отвращалась душа их, и они приближались ко вратам смерти…»
– Да не гуди, монах, не гуди, – не выдержал наконец Иван, не чувствуя никакой радости в словах брата Игнатия.
– Псалом есть тишина души, псалом есть раздаятель мира, – назидательно, не оборачиваясь, укорил Ивана монах. – «Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на больших водах, видят дела Господа и чудеса Его в пучине… Он речет, и восстает бурный ветер, и высоко поднимает волны его… Восходят до небес, нисходят до бездны; душа их истаевает в бедствии… Они кружатся и шатаются, как пьяные, и вся мудрость их исчезает…»
– Ты скажи, есть ли тут пристань, монах?
Не оборачиваясь, брат Игнатий ткнул кулаком в неширокий, но спокойный, вдруг открывшийся меж бурунов проход. И впрямь увидели: неширокая речка задумчиво выпала с берега в море, мирно струилась по светлому камешнику, не по мяхкой земле. Весь берег здесь был песок и рассыпанный светлый камешник и никакого лесу, никакой особенной травы, – только все камешник, камешник и чистая речная вода, пусть неглубокая, но даже издали столь чистая, что хотелось черпать руками, и рыжие бамбуки, разбегающиеся вдоль подножья горы.
«Кто мудр, тот заметит сие и уразумеет милость Господа…»
– Да не гуди, перестань, монах, – повторил Иван. – Всех птиц распугаешь.
Брат Игнатий не ответил. Он внимательно высматривал пенный путь. Он даже руку поднял, готовясь дать сигнал монстру

Крамольная мысль не давала мне покоя — все-таки нужно позволить мужчинам переводить книжки, пусть не с французского, пусть всего лишь с английского.