Филип Гласс

В чикагские годы я приучился жить по графику «круглосуточно семь дней в неделю» — то есть не признавал ни праздников, ни выходных — и, наверно, в те времена, как и теперь, этот распорядок подходил мне идеально.

Оглядываясь на прошлое, я прихожу к мысли, что те люди в карнавальных костюмах, проходя мимо по бульвару, разглядели во мне что-то такое, что все остальные заметили лишь впоследствии. Когда они взглянули на меня и сказали: «Он пойдет с нами», — это была, по-моему, не просто случайность, а совершенно четкий знак, что я вступлю на путь художника. Я сброшу с себя одежду, обрету новое обличье. Стану другим человеком. В реальности эта метаморфоза тянулась намного дольше, но со временем действительно произошла. Вернувшись домой в Штаты, я впервые почувствовал, так сказать, «попутный ветер». Должно быть, на деле судьба начала благоволить мне намного раньше. Но теперь я ощутил «ветер в парусах» совершенно отчетливо.

Мне нравятся все разновидности изобразительного и исполнительского искусства, но больше всего я обожаю искусство первой свежести, а не какие-то разогретые остатки.

В результате я развивался и начинал без посредников постигать родословную культуры. Тем самым люди, которые издревле создавали культуру на разных ступенях ее развития, сделались нашими хорошими знакомыми: мы не просто «принимали эстафету» от них, а узнавали их по-настоящему, досконально, как бы лично.
В то время я мало-помалу освоился в Харперовской библиотеке нашего университета: научился собирать там информацию о людях и событиях. Если бы не вся эта учеба и подготовка, мне оказалась бы не по плечу та работа, которой я впоследствии занялся в оперном и драматическом театре. Первые три большие оперы Einstein on the Beach («Эйнштейн на пляже»), Satyagraha («Сатьяграха») и Akhnaten («Эхнатон») я создал вместе с соавторами Робертом Уилсоном, Констанс Дейонг и Шаломом Голдманом соответственно, но я в полной мере участвовал в составлении и написании либретто всех трех опер. Я справился с этой задачей, ничуть не сомневаясь в своей способности изучить материалы и источники. Собственно, теперь я прихожу к мысли, что многие мои проекты вдохновлены людьми, о которых я впервые узнал из книг. Итак, насколько я могу судить, мои первые оперы — дань уважения к могуществу, силе и вдохновляющей энергии, которые заложены в родословной нашей культуры.

В моем понимании тем, кто шел сразу за Паркером и был таким же сильным музыкантом, был Джон Колтрейн. Он мог взять мелодию типа My Favorite Things и вытащить из нее гармонии, о существовании которых в ней ты даже не подозревал. Это давало ему свободу — и мелодическую, и ритмическую, но также гармоническую свободу — то есть свободу исследовать потаенные гармонии. В своей игре он умел просто фантастически делать эти гармонии выпуклыми. Ты почти никогда не мог предугадать, куда он устремится: ведь он мог уводить музыку в дальние дали, но, но при этом оставаться не так уж и далеко.

Он прямо-таки набрасывался на рояль. Он был фантастическим музыкантом и полюбился мне, потому что был в бурных отношениях с фортепиано. Не то чтобы враждовал со своим инструментом, но играл, словно бы «выдирая» из него музыку силой. Стиль игры у него был крайне грубый, но одновременно чрезвычайно изощренный. Арт Тейтум превосходил его по виртуозности, но Бад Пауэлл, на мой вкус, вкладывал в исполнение больше чувств.

На второй год учебы в Чикаго я открыл для себя музыку Новой Венской школы: Шёнберга, Берга и Веберна. Полюбил ее и, собственно, писал по ее образцу свои первые сочинения. Когда «Коламбиа рекордз» издала полное собрание струнных квартетов Арнольда Шёнберга, которые Струнный квартет Джульярда великолепно исполнил специально для записи, я возликовал.

Музыка Айвза была политональной и порой диссонирующей, но одновременно очень красивой. В действительности дистанция между диссонансом и красотой, естественно, не так уж велика.

Я знал, как придать ей современное звучание: избегал трезвучной гармонии. Избегал всего, похожего на консонанс. Написал все партии так, чтобы все казалось абсолютно бессвязным. Научиться сочинять музыку таким способом — легче легкого. Должно быть, моя вещь походила на любое заурядное двенадцатитоновое произведение.

Разумеется, вскоре я познакомился с другими разновидностями новой альтернативной музыки, в том числе с вещами Гарри Парча, Джона Кейджа, Конлона Нанкарроу, Мортона Фелдмана и многих других.