Юрий Коринец

И когда люди, затаив дыхание, следили за смешными или грустными событиями, которые происходили на сцене, им казалось, что эта только представляемая жизнь каким-то таинственным образом кажется более правдивой, истинной и намного интереснее, чем их собственная, повседневная. И они любили внимать этой иной действительности.

А Момо умела слушать, как никто другой.
Момо, например, умела слушать так, что даже глупым людям приходили вдруг толковые мысли. И вовсе не потому, что она им что-нибудь говорила или о чём-нибудь спрашивала, нет – она просто сидела и очень доброжелательно и со всем вниманием слушала.
При этом она смотрела на собеседника своими большими тёмными глазами, и говоривший чувствовал, что ему вдруг приходят в голову мысли, которых он раньше в себе не подозревал.
Она слушала так, что беспомощные и нерешительные вдруг начинали понимать, чего именно им не хватает. Робкие чувствовали себя свободными и смелыми. А несчастные и угнетённые обретали надежду. И если кто-нибудь думал, что его жизнь бессмысленная ошибка, что он ничего не значащая песчинка и не представляет из себя никакой ценности и его так же просто заменить, как какой-нибудь разбитый горшок, если с этими мыслями он шёл к маленькой Момо, то, по мере того как он всё это ей рассказывал, ему вдруг таинственным образом становилось ясно, что он ошибается, что и он – такой, какой он есть, – один-единственный в своём роде и поэтому ценен для мира…

Момо терпеливо выслушивала всех: собак и кошек, цикад и жаб. Она умела прислушиваться к шуму дождя и шороху ветра в листве. И всяк рассказывал ей о чём-нибудь на свой лад.
Вечерами, когда её друзья расходились по домам, Момо ещё долго сидела в середине амфитеатра, над которым простирался мерцающий звёздами купол неба, и просто слушала тишину. Ей представлялось, что сидит она в середине огромной ушной раковины, внимающей музыке звёзд. И казалось ей тогда, что она слышит тихую, но мощную музыку, доходящую до сердца.
В такие ночи ей снились особенно прекрасные сны.
А тот, кто думает, что в умении слушать нет ничего особенного, пусть попробует, – может быть, и он научится слушать не хуже Момо.

С тех пор как в театре поселилась Момо, они научились играть, как не умели раньше. И никогда больше не скучали. И вовсе не потому, что Момо предлагала что-нибудь очень интересное. Нет, просто Момо была тут и играла вместе с ними. И именно поэтому – неизвестно отчего – детям стали приходить в голову прекрасные идеи. Каждый день изобретали они новые игры – одну лучше другой.

Дети, – объявил судья, – это наши естественные враги. Если бы не они, всё человечество давно уже было бы в наших руках. Детей намного труднее принудить к экономии времени, нежели взрослых. Поэтому один из наших строжайших законов гласит: детьми заняться под конец. Знаком ли вам этот закон, подсудимый?

Момо только удивлялась, как можно так медленно идти и вместе с тем так быстро продвигаться вперёд…

этого мгновения всё было для него просто большой игрой. Он играл в неё, как во всякую новую игру или выдуманную историю, не думая о последствиях. Впервые в его жизни такая история продолжала жить без него, стала самостоятельной, и никакая фантазия в мире не могла её остановить. Он ощущал полное бессилие.

Дело в том, что время, если его отнять у подлинного хозяина, обречено на смерть. Ибо у каждого человека есть его собственное время, принадлежащее только ему. Оно остаётся живым, только оставаясь действительно его временем.

вот ты видишь перед собой очень длинную улицу. И думаешь: какая же она длинная! Никогда её не одолеть, думаешь ты.
Некоторое время он молча смотрел перед собой, потом продолжал:
– И тогда ты начинаешь спешить. И спешишь всё сильнее. А поглядев вперёд, ты видишь, что путь перед тобой совсем не уменьшился. И тогда ты ещё больше напрягаешься – от страха, и под конец ты совсем без сил и не можешь шагу ступить. А улица всё ещё простирается впереди. Но так делать нельзя.
Некоторое время он думал. Потом продолжал:
– Никогда нельзя думать сразу обо всей улице, понимаешь? Надо думать о следующем шаге, о следующем вздохе, о следующем взмахе метлой. Всё время только о следующем.
Он опять задумался, размышляя, прежде чем добавить:
– Тогда это доставляет радость; это важно, тогда дело идёт хорошо. И так оно должно быть.
И опять продолжал после долгой паузы:
– Вдруг ты замечаешь, что шаг за шагом одолел всю улицу. А ты и не заметил как, и не устал. – Он кивнул сам себе и закончил: – Вот что важно.

Вся моя жизнь – ошибка, – думал господин Фузи. – Кто я такой? Маленький брадобрей, вот кто! Жил бы я настоящей жизнью, был бы я совсем другой человек!»
Но какая эта настоящая жизнь, он не знал. Он только представлял себе что-то очень значительное, роскошное, как это изображают на картинках в иллюстрированных журналах.
«Но, – думал он угрюмо, – для всего этого работа не оставляет мне времени. Для настоящей жизни надо иметь время. Надо быть свободным. А я на всю жизнь пленник клацанья ножниц, болтовни и мыльной пены…»