Подземный человек

Трансцендентности жаждет душа моя. Я хочу дать глубочайшей части меня вознестись и вдыхать воздух. Ужасная раздвоенность жизни, навязанная мне плотью, — вот что со временем стало тяготить меня.

Но хоть я стар и колченог, я не завидовал ей. Ибо меня переполняла простая радость катания с такими же людьми, как я. О, мы кружились, и пели, и набирали скорость, мы сделали столько кругов против часовой стрелки, что я начал думать, что мы избежали объятий Времени. Я с головой ушел в конькобежный хоровод. То было Братство, без малейшего сомнения.

Ребенок — мастер пугать себя, его ум натаскан представлять величайшие ужасы, и теперь уже нельзя сказать, какая часть моего Ягодника унаследована мной от родителей, а какую вообразил я сам. Конечно, в моей голове сохранилась живейшая картина: маленький мальчик (очень похожий на меня), бегущий через Дебри. На его теле не осталось плоти, потому что он был пойман и выпорот бичующими руками Ягодника. Все мое детство эта картина служила предупреждением, чтобы я держался подальше от этого леса.

Я был так убежден в существо‍

Я плакал о своем старом, горячо любимом садовнике и его верной жене, что последовала за ним в могилу. Я плакал о том, что не был на похоронах, что их проводили без меня. Я плакал от стыда, что мои собственные люди думали, будто я слаб и безумен и мне нельзя открыть правду. И я плакал из-за этой проклятой боли, что вскарабкалась по лестнице моей грудной клетки и, быть может, задушила бы меня, если б не добрый Коннер. И где-то в этом море слез, полагаю, были слезы о миссис Пледжер — потому что она вытянула короткую спичку и должна была отправиться ко мне и повиниться в мошенничестве моих людей.

Одной рукой я утирал бегущие слезы, а другая терзала коврик, на котором я растянулся. Думаю, мои пальцы с удовольствием выщипали бы весь ковер, нитка за ниткой. Я трепетал и содрогался, как будто внутри меня сорвался какой-то насос; приходилось хватать воздух жадными влажными глотками, пока мои плечи не заболели. Но когда глаза мои высохли и всхлипы улеглись, я поднялся на ноги и доковылял до зеркала на камине. Оттуда на меня взглянул старик — его розовый ротик был скособочен и дрябл. Брови стянуты вместе над парой стеклянных глазок, и весь его облик казался основательно измятым и измученным.

Такие колоссальные возможности в скромной косточке! Как славно, что, запертая в самом сердце плода, там ютится плотная гроздь его полных энергии семечек. И что в каждой маленькой темной слезинке — задатки дерева.

Но мы не любим их есть. Они горьки! Мы извергаем бедняжек наружу. Однако если бросить или посадить (или даже выплюнуть) ее на плодородную землю, маленькая косточка возьмется за свой честолюбивый замысел и в один прекрасный день станет побегом, а затем и деревом. Под ее прочной маленькой скорлупой — все элементы, необходимые, чтобы вырастить дерево — как странно... дерево из косточки! — которое однажды, много лет спустя, может само произвести костистые яблоки.

Если быть до конца откровенным, я боялся, что, когда я перевернусь, голова останется на подушке.

Мальчишкой я представлял себе небеса чем-то вроде чердака — думаю, по той единственной причине, что он был на самом верху дома и полон заброшенных вещей. Я полагал, что, когда человек умирает и становится ненужным, его относят наверх, на чердак мира.

Вдоль побережья короста, которая все еще здорово напоминала Ирландию, немного шелушилась и в нескольких местах отставала от кожи. Помню, мне пришло в голову, что было бы здорово запустить пальцы под эту штуку и оторвать ее целиком.

направляясь под землей к деревне, я чувствовал себя вполне бодро и весело, а потому устроил небольшой сеанс пения, начав с «Джонни Сэндза» — своей любимой, — а затем продолжив несколькими повторами «Мне девяносто девять». Множественное эхо

После ланча меня вдруг начала одолевать апатия, что для меня ничуть не удивительно в это время года. Иногда я задаюсь вопросом, не должны ли люди в темные месяцы впадать в спячку — за компанию с белками.