Алексей Федорович Лосев. Записи бесед

У Пинского мне не понравился атеизм. Атеизм мешает видеть предметы. Я ему сказал, мы же научные работники, занимаемся очень тонкими вещами, нам же волей-неволей приходится учитывать оценки авторов, их позицию, а они часто и не только верили, а были мистики, молитвенники. Строгий атеизм этого не понимает. Он говорит: «Я стараюсь понять».

Гитлер: «Русский народ потому держит у себя советскую власть, что он не имеет никаких потребностей». Раб по сознанию. Не мыслит иного положения. Механическое орудие. Не личность. Хотя мы, старые преподаватели, из кожи лезли вон, доказывая, что рабы были личность, но раб ведь не ощущает себя как личность и даже потребностей не имеет.

Надо, чтобы самому нравилось то, что ты делаешь. «Ты сам свой высший суд.»

Лето я хочу отдохнуть, потому что я тут чуть не подох зимой.

Разрыв, конечно, нельзя было обойти. Наступил он на самом деле давно. Но мое гражданское возмущение конформизмом Алексея Федоровича скоро кончилось. Через два года после этого письма я заметил за собой, что хочу помочь падающему социализму, хочу его упрочения, стабилизации. Чутье подсказывало мне, что единственный надежный способ ослабить самодержавие требует отнять у него право менять идеологию, т. е. заставить его держаться принятых обещаний.

Записывая это почти 30 лет назад, я был целиком за Аверинцева, чью каждую лекцию с восторгом слушал, как все тогда. Лосева сильно подводил срыв в бессильное раздражение, мало понятное ему самому. Теперь я выше оцениваю трезвость А. Ф., предсказывавшего еще 300 или как минимум 100 лет большевизма в России. Податливость социализма, от которого стратегически откатывала власть, обманула демократов. Не забывается одна передовица многомиллионных «Известий» в 1990 году. Там предупреждалось об армии некомпетентных деятелей, готовых занять любые должности в обновляющемся государстве. Подпись была: С. С. Аверинцев, депутат Верховного совета СССР. Лосевские слова о «продаже разных наслаждений и удовольствий» я слышу теперь как пророчество о демократической риторике, прикрывшей в 1987–1993 годах перестройку власти.

Вдруг вспоминаю: мы с Лосевым на Пироговской, идем пешком через город, он почти ничего не видит, я его веду, он домашний, теплый, сам целый город воспоминаний, о своих университетских экзаменах, о людях, грустный, но все же словно отпущенный со мной на свободу, с безусловно не допытывающимся, никаким ничего не искателем. — Щелкачев, сын которого преподает в Свято-Тихоновском богословском институте с сыном Асмуса, говорил мягко о Лосеве: «Он наговорил конечно много лишнего». Асмус не советует даже просить у Азы Алибековны следственное дело, она не даст и будет недовольна, Лосев якобы многих оговорил. Он решил тогда, говорил он мне, что его место не в сибирских лесах, а всё-таки в московском кабинете.

Сон. Алексей Федорович Лосев с того света или с Арбата звонит ровным замогильным голосом, его беспокоит вся концовка «Античной эстетики».

У него впечатление, что с 1945 года власти играют как спектакль, шитый белыми нитками. И шире: обо всей болгарской истории, что ею распоряжаются другие. Понимаю, как ему должно быть тоскливо. Русский язык, ему кажется, может больше чем болгарский.

Болгарин Радостин, второкурсник философского факультета. Читает Лосева и испытывает экстаз. Вот что главное. Лосева нет. Скоро не будет нас. Этот вот экстаз, как огонь, всего важнее передать.